Неточные совпадения
Принял он Чичикова отменно ласково и радушно, ввел его совершенно в доверенность и рассказал с самоуслажденьем, скольких и скольких стоило ему трудов возвесть именье до нынешнего благосостояния; как трудно было дать
понять простому мужику, что есть высшие побуждения, которые доставляют человеку просвещенная роскошь, искусство и художества; сколько нужно было бороться с невежеством русского мужика, чтобы одеть его в
немецкие штаны и заставить почувствовать, хотя сколько-нибудь, высшее достоинство человека; что баб, несмотря на все усилия, он до сих <пор>
не мог заставить надеть корсет, тогда как в Германии, где он стоял с полком в 14-м году, дочь мельника умела играть даже на фортепиано, говорила по-французски и делала книксен.
Его доброе
немецкое лицо, участие, с которым он старался угадать причину моих слез, заставляли их течь еще обильнее: мне было совестно, и я
не понимал, как за минуту перед тем я мог
не любить Карла Иваныча и находить противными его халат, шапочку и кисточку; теперь, напротив, все это казалось мне чрезвычайно милым, и даже кисточка казалась явным доказательством его доброты.
Выросши из периода шалостей, товарищи
поняли его и окружили уважением и участием, потому что, кроме характера, он был авторитетом и по знаниям. Он походил на
немецкого гелертера, знал древние и новые языки, хотя ни на одном
не говорил, знал все литературы, был страстный библиофил.
— Посмотрите — ко, Михаил Иваныч, французскую-то я сама почти что разобрала: «Гостиная» — значит, самоучитель светского обращения, а немецкую-то
не пойму.
Немецкая наука, и это ее главный недостаток, приучилась к искусственному, тяжелому, схоластическому языку своему именно потому, что она жила в академиях, то есть в монастырях идеализма. Это язык попов науки, язык для верных, и никто из оглашенных его
не понимал; к нему надобно было иметь ключ, как к шифрованным письмам. Ключ этот теперь
не тайна;
понявши его, люди были удивлены, что наука говорила очень дельные вещи и очень простые на своем мудреном наречии; Фейербах стал первый говорить человечественнее.
— Хотите, чтобы я сказал вам все откровенно? Штофф именно для такого дела
не годится… Он слишком юрок и
не умеет внушать к себе доверия, а затем тут все дело в такте. Наконец, мешает просто его
немецкая фамилия… Вы
понимаете меня? Для вас это будет хорошим опытом.
И как просто было б управлять людьми, если б, подобно
немецким пактрегерам, все
поняли, что священнейшая обязанность человеков в том заключается, чтоб,
не спотыкаясь и
не задевая друг друга, носить тяжести, принадлежащие"знатным иностранцам"!
Мальчик высказал это солидно, без похвальбы, и без всякого глумления над странностью моего вопроса. По-видимому, он
понимал, что перед ним стоит иностранец (кстати: ужасно странно звучит это слово в применении к русскому путешественнику; по крайней мере, мне большого труда стоило свыкнуться с мыслью, что я где-нибудь могу быть… иностранцем!!), которому простительно
не знать
немецких обычаев.
Расплатившись за них, князь сейчас же принялся читать один из
немецких подлинников, причем глаза его выражали то удовольствие от прочитываемого, то какое-то недоумение, как будто бы он
не совсем ясно
понимал то, что прочитывал.
Все эти подозрения и намеки, высказанные маленьким обществом Григоровых барону, имели некоторое основание в действительности: у него в самом деле кое-что начиналось с Анной Юрьевной; после того неприятного ужина в
Немецком клубе барон дал себе слово
не ухаживать больше за княгиней; он так же хорошо, как и она,
понял, что князь начудил все из ревности, а потому подвергать себя по этому поводу новым неприятностям барон вовсе
не желал, тем более, что черт знает из-за чего и переносить все это было, так как он далеко
не был уверен, что когда-нибудь увенчаются успехом его искания перед княгиней; но в то же время переменить с ней сразу тактику и начать обращаться холодно и церемонно барону
не хотелось, потому что это прямо значило показать себя в глазах ее трусом, чего он тоже
не желал.
Не говоря о том, что она была хорошей женой, хозяйкою и матерью, она умела и продавать в магазине разные изделия токарного производства;
понимала толк в работе настолько, что могла принимать всякие, относящиеся до токарного дела заказы, и — мало этого — на окне их магазина на большом белом листе шляпного картона было крупными четкими буквами написано на русском и
немецком языках: здесь починяют, чистят, а также и вновь обтягивают материей всякие, дождевые и летние зонтики.
— О,
не думайте! — говорил он солидному господину. — Наш
немецкий народ — это правда, есть очень высокообразованный народ; но наш русский народ — тоже очень умный народ. — Шульц поднял кулак и произнес: — Шустрый народ,
понимаете, что называется шустрый? Здравый смысл, здравый смысл, вот чем мы богаты!
Я начал было толковать ей, что это «что-то» мы называем рефлексией; но она
не поняла слова рефлексия в
немецком смысле: она только знает одну французскую «réflexion» и привыкла почитать ее полезной.
Оба мы
не знали
немецкого языка; но игра Фьяло была так выразительна, а пиеса нам так известна по русскому переводу, что мы оба
понимали ее совершенно и на
немецком языке.
Обе особы говорили на
немецком языке, и потому поручик Пирогов, который знал по-немецки только «гут морген», ничего
не мог
понять из всей этой истории.
— А,
не понимаете… Ведь вы учили в вашей семинарии философию? Да? Вероятно, знаете, что был такой
немецкий философ Фихте?
На другой день, однако, я спросил одного из наших чиновников, бывшего моим товарищем в Казанской гимназии, А. С. Скуридина, которого Розенкампф очень любил: «Правда ли, что у нашего директора есть какие-то сочинения умершего Вольфа?» Скуридин сначала запирался, говорил, что ничего
не знает, а потом под великим секретом открылся мне, что это правда, что он видел эти бумаги, писанные по-русски и самым неразборчивым почерком, что сам Розенкампф ни прочесть, ни
понять их
не может, что Скуридин кое-что переводил ему на
немецкий язык, что это совершенная галиматья, но что Розенкампф очень дорожит бреднями сумасшедшего Вольфа и ни за что на свете никому
не дает их.
Мямлин(робея,
не договаривая и стараясь свою мысль довыразить более жестами). Да там-с, я, ей-богу, и
не знаю… Но что будто бы, когда там… Владимир Иваныч… поссорился, что ли, с графом… то прямо приехал в
Немецкий клуб, и что господин Шуберский там тоже был… Владимир Иваныч подозвал его к себе и стал ему рассказывать, что там… граф кричал, что ли, там на него и что будто бы даже разорвал… я уж и
не понял хорошенько, что это такое… разорвал письмо, что ли, какое-то…
— Слава богу, что теперь все больше и больше находится таких людей, которые начинают
понимать, что кургузый
немецкий пиджак уже трещит на русских могучих плечах; которые
не стыдятся своего языка, своей веры и своей родины; которые доверчиво протягивают руки мудрому правительству и говорят: «Веди нас!..»
Платонов. Старо! Полно, юноша! Он
не взял куска хлеба у
немецкого пролетария! Это важно… Потом, лучше быть поэтом, чем ничем! B миллиард раз лучше! Впрочем, давайте замолчим… Оставьте вы в покое кусок хлеба, о котором вы
не имеете ни малейшего понятия, и поэтов, которых
не понимает ваша высушенная душа, и меня, которому вы
не даете покоя!
Мешая русские слова с
немецкими, он высказывал свои опасения за судьбу оставшейся на станции своей сопутницы, но его никто
не понимал и в ответ на все его моления, жалобы и порывы вскочить
немецкий кондуктор, с длинным лицом, похожим на гороховую колбасу, присаживал его мощною рукой на место и приговаривал: «Seien Sie ruhig», [Успокойтесь (нем.).] и затем продолжал вести вполголоса беседу с теми из пассажиров, которые проснулись и любопытно наблюдали эту сцену.
Глафира вздрогнула, обвела комнату полудремотным взглядом и заметила, что по полу комнаты прокатились один за другим два мягкие клубка серой пряжи. Бодростина догадалась, что это были две
немецкие мыши, но она
не могла
понять, что за коричневый череп кивает ей вылезая из полу в темном угле? Она всматривается и видит, что это в самом деле череп, и вот, когда движения его стали тише, вот видны ясно два белые глаза.
В это время маленький человечек кончил первую песню, бойко перевернул гитару и сказал что-то про себя на своем
немецком patois [местном, провинциальном наречии (франц.).], чего я
не мог
понять, но что произвело хохот в окружающей толпе.
Лакей
не понимал меня, и моя
немецкая речь пропадала даром.
Не передать во всей точности, слово в слово, речи своего грозного повелителя императорскому послу он
не смел, потому что дьяк
понимал несколько
немецкий язык; передать —
не угодить послу; однако ж личная безопасность, которою он
не раз жертвовал для услуги другим, пересилила, и он, запинаясь и дрожа, исполнил обязанность переводчика.
— Рассказывай, брат,
не понимаешь; нет, ты у меня лучше
не финти… Все равно
не проведешь… Старого воробья, брат, на мякине
не обманешь… Что же, ты в таком возрасте… Это понятно… Всякому человеку определено таскать это бревно за собою… Жениться думаешь, исполать… Еще Лютер,
немецкий поп, сказал, что кто рано встал и рано женился, никогда о том
не пожалеет… а я скажу, кто рано
не женился, тот никогда
не женится, если, конечно, у него здесь все дома…
Стоял невообразимый гул голосов, шел оживленный разговор, но
не общий, а в отдельных группах, и сразу ничего нельзя было
понять, так как слышались всевозможные языки: французский,
немецкий, польский, итальянский, словом, происходило нечто, напоминающее в миниатюре вавилонское столпотворение.
Немецкий офицер (запыхавшись). Ряз, двиа, уф! ног више, die Spitzen nieder [Носки вниз (нем.).], уф! (Сердится, что рекруты его
не понимают, скидает с себя в досаде шляпу и парик, которые трясет в руках; то, вытянувшись, как аршин, ступает по-журавлиному, то, весь искобенившись, прыгает едва
не вприсядку, то бьет по носкам рекрут палкою.) О шмерц! [О горе! (от нем. О, Schmerz)]
На первые два вопроса немец, плохо понимавший по-французски, назвал свой полк и своего начальника; но на последний вопрос он,
не поняв его, вставляя ломаные французские слова в
немецкую речь, отвечал, что он квартиргер полка, и что ему велено от начальника занимать все дома под ряд.
Пришла из гостиной Фимочка и, найдя меня
не спящим, час целый сидела у меня и с ужасом рассказывала о
немецком нашествии. Из ее бледности и бессвязных женских речей больше, чем из газет,
понял и почувствовал, в каком трепетном ожидании вражеского нашествия находится вся наша столица, да и весь народ. Спаси, Господи, Россию и ее города, ее людей, ее дома и домишки.
Не по заслугам,
не по богатству и силе помилуй ее, Господи, а по малоумию нашему, по нищете нашей, которую так возлюбил ты в земной жизни твоей!